Когда бабушка говорит о своей маме, она всегда плачет. И сейчас. В этот момент я смотрю на неё и представляю себя бабушкой. Наверное, каждый из нас когда-нибудь будет так плакать.
Автор: Вера Баранова
Она иногда рассказывала мне про своё детство, и многие истории я слышала уже не раз. Я знала, как тяжело ей будет всё это вспоминать и проживать заново, но я также знала, что эти истории просто необходимо записать и сохранить.

Я тихонько её попросила: «Бабуль, расскажи, пожалуйста, как вы жили...» Мою бабушку зовут Новокрещёнова Валентина Ивановна. В девичестве — Серебрякова. Она родилась в 1932 году, и, когда началась Великая Отечественная война, ей было девять лет. Детей в семье было четверо. Старшая — Катя. Перед началом войны ей было восемнадцать. Затем шёл Миша — ему исполнилось шестнадцать, потом Матвей — которому было четырнадцать, и, наконец, — самая младшая — Валя, моя бабушка. Ей было девять, и она только пошла в школу.

Воспитывали их мама и отчим. Родной отец, Иван Семёнович Серебряков, погиб на стройке несколькими годами ранее, совсем молодым — в двадцать девять лет. Бабушка совсем не помнит родного отца. А вот своего отчима она вспоминает часто. Говорит, он очень их любил: «Сильно он был хороший! Ну-ка, отважиться на четверых!.. Все к нему хорошо относились. Кроме Мишки. Ему тогда уж шестнадцать было, и он всё маме говорил: «Зачем пускаешь?»

Когда бабушка говорит о своей маме, она всегда плачет. И сейчас. В этот момент я смотрю на неё и представляю себя бабушкой. Наверное, каждый из нас когда-нибудь будет так плакать.

«Мама у меня, как мужчина была, — рассказывает бабушка — и детей воспитывала, и хозяйство держала». Жили они в посёлке «Юшала» Свердловской области, и мама моей бабушки ухаживала за коровой, телёнком, двумя поросятами и «козлушкой»! Поэтому, когда появился отчим, «маме стало немного полегче, он много помогал нам. Но всё-таки толком помочь он ей не успел», — вспоминает бабушка. 22 июня 1941 года ровно в 4 часа по московскому времени по одному-единственному рупору во всей деревне объявили, что началась война. Отчим был механиком «сушилки» зерна — незаменимым работником. Поэтому на него наложили «бронь», чтобы его не забрали в армию.

Срок действия этой «брони» бабушка уже не помнит. Но, приблизительно, это 2-3 года. За это время, пока отчим был с ними, для семьи войны будто бы и не было. Была мука, молоко и масло. Но однажды к Серебряковым пришёл офицер. Он сообщил, что отчима — Лукина Макара Яковлевича — забирают на фронт. Бабушка припоминает, что именно в этот день закончился срок действия «брони». А новая должна была прийти буквально завтра.

Макар Яковлевич уговорил офицера остаться на ночь, чтобы отправиться в дорогу только на следующий день. Всю ночь он не спал, подшивал валенки моей бабушке, чтобы ей было в чём пойти в школу. Рано утром отчим с офицером сели в поезд. И уже в тот момент, когда Свердловский Военкомат отправил отчима в войсковую часть, ему домой в посёлок «Юшала» пришла его «бронь». Мама моей бабушки тут же позвонила в Свердловск. Но там ей ответили, что уже поздно: Макар Лукин зарегистрирован, и они не имеют права его отпустить.

Отчима отправили в Еланские Лагеря под Камышловом (ныне — г. Камышлов, Свердловская область). Пробыл он там месяца три. Затем всю их часть на лыжах отправили в Нижний Тагил. А оттуда, поскольку отчим был прекрасным механиком, его отправили сразу на фронт в деревню «Иваново» танкистом. И в первом бою он заживо сгорел в танке...

Бабушка плачет, вспоминая, как пришла похоронка. И снова повторяет, как сильно их любил отчим. «Настали очень тяжёлые времена», — продолжает рассказывать бабушка. По карточной системе, установившейся в то время, на одного человека полагалось 100 граммов хлеба. «С опилками», — добавляет она. И это при том, что с людей собирали налоги: нужно было сдать либо 25 кг масла, либо 250 литров молока с одной семьи! Есть было нечего. Раз в неделю она со своей старшей сестрой ездила за «бордой». В соседнем посёлке «Талица» работал Виноводочный завод. Отходы этого завода — остатки от переработанного зерна — называли «жмых» или «бордо». Стояли они в бочках недалеко от производства и ввиду своей ненадобности гнили.

Вместе с сестрой бабушка добиралась до соседней деревни на подножке пассажирского поезда. И там ещё пять километров пешком они шли до самого Виноводочного. Жмых, эту жидкую массу, они накладывали в вещмешки, которые несли за спиной, и, пока девчонки добирались до дома, у них промокали все вещи. Дома мама из жмыха пекла детям лепёшки. И всё бы хорошо. Но бабушка помнит, как однажды из этих уже готовых, запеченных лепёшек выползали черви. «Мама, черви ползут!» — вспоминает моя бабушка. Так что стряпню пришлось выбросить...

Все четверо Серебряковых — Катя, Миша, Мотя и Валя пережили войну. Но навсегда остались её детьми. Когда я родилась, у бабули в живых оставалась только старшая сестра. Потом и её не стало.

— Бабушка, а что ты делала, когда объявили, что война закончилась?
— Ой, да я уж и не помню, милая.
— Как же так?!
Но бабушка уже не слышит меня, она продолжает рассказывать о своём детстве и о своих родных. Я слушаю её, киваю, смотрю в её ясные глаза, которые светятся от счастливых воспоминаний, и еле сдерживаю себя, чтобы не заплакать.

В 2009 году моей бабуле исполнилось 77 лет. В молодости она была невысокой, а сейчас, — не поверите, — она мне до пояса. Маленькая моя бабушка. Я говорю с ней и еще не знаю, что через год, в ноябре 2010, ее не станет...